|
Город-убийца. Каждый раз, когда я посещаю его, он забирает часть моей души. Здесь живут только грязные, пошлые куклы: проститутки, воры, алкоголики, киллеры и менты. Каждый раз, когда я посещаю его, я становлюсь ими: проституткой, вором, алкоголиком…
Здесь невозможно жить – только существовать. Три дня асфальтовых улиц и багровых домов – и я рада оказаться – даже в аду – где угодно, только не в этом городе. Но в хаосе своих новостроек и тополей я начинаю скучать по нему. Моё глупое сердце гонит вместе с кровью в мой мозг ностальгию, горькую и ядовитую, как цианистый калий.
Я знаю, что приеду туда, ступлю снова на задушенную землю и всё – peace death.
Искренность – это самое главное в отношении между двумя людьми. Я поняла это, когда она солгала мне в первый раз.
Я испугалась, когда она солгала мне второй раз.
Я разгневалась, когда она солгала мне третий раз.
Я ушла, когда она солгала мне четвёртый раз.
Потому что я знала, что теперь она не скажет ни слова правды.
Господин хороший, подайте мне… подайте мне себя. Киньте мне ваш взгляд, вашу улыбку, холод ваших рук. Может, лохмотья моей души согреют их…
Я для вас слишком низка? Слишком грязна? Что же ещё взять с нищенки… Говорят, грязь лечит. Только надо знать меру.
Господин Аббат, уж вы-то, как человек религиозный, должны меня понять. А возьмите меня к себе на призрение! Я всё для вас сделаю. Ведь вы сидите дома, взаперти, один на один с улыбающимся черепом. «Бедный Йорик!» Вы же не Гамлет; о чём вам, господин Аббат, разговаривать с пустой головой? А у меня образование! Вы не поверите – Йельский университет!
Хотя… я забываю о своих вшах и грязном белье.
Лес молчал, стоя вокруг меня в бессмертном своём покое, и зелёная трава составляла яркий контраст почти чёрным стволам древних сосен. Не люблю лес. Дороги кончаются именно в лесу, превращаясь в еле заметные тропки, из утоптанной земли которых на каждом шагу торчат узловатые корни. Слишком темно…
В лесу ветер обретает голос. Он шепчет, кричит, воет, плачет и стонет. Я сделала в жизни очень большую ошибку – я доверилась ветру. Я считала, что ветер – мой друг. Только сейчас я понимаю, что он по сути своей не может быть никому другом. Любовником, помощником, собутыльником, попутчиком, врагом, сквозняком – но другом? Он слишком беспечен для такой тяжёлой работы.
Мне становится жаль его. Но ветер сам виноват в своей смерти.
А кстати, вы знаете, как он умрёт? Нет? А я знаю. Я достану пистолет с двумя патронами, приставлю к его затылку и спрошу, помнит ли он, когда наступает зима. Потом нажму на курок. Всё. Зачем второй патрон? Вдруг мне захочется…
Лес по-прежнему безмолвен. Тут нет даже птиц и насекомых, и некому оплодотворить девственные, ждущие цветки. Сладко пахнет медуница в терпком мареве подсосновой тени, и какие-то несоответствия никак не могут прийти на ум, подсознательно тревожа все пять (или шесть?) органов чувств. Это недозвук, недовкус, недоприкосновение. Это еле уловимый запах из далёкого-далёкого прошлого (будущего?), вызывающий мучительное отсутствие ассоциаций. Зелень – спокойствие – омут – твои глаза… Ты. Что это за слово? Откуда оно? Кто это? Память не даёт подсказок, дразня искрами воспоминаний губ, ресниц, слов. И нет имени. Словно из раннего детства, когда я – только маленькое существо, и для меня не важны имена. Давно? Боюсь вспоминать. Там – лошади с острыми копытами и беспощадными лиловыми глазами. Я – урбанист. Ненавижу лес. Ненавижу животных. Кроме, пожалуй, кошек и белых ручных крыс.
В мире есть две болезни, от которых никогда не найдут лекарств: Любовь и Смерть. Как я могла заболеть сразу двумя?
«Должна умереть, должна умереть…» – пульсирует в висках нестерпимой мукой. Мой Убийца знает своё дело. Те, кто не принадлежит этому миру, должны исчезнуть – неважно как.
Моё существование превратилось в параноидальный бред. Еле сдерживаю себя, чтобы не завизжать от животного страха, призываю Бога, кляну Дьявола, падаю на колени и прячусь под одеяло. А завтра… Истеричный смех на грани безумия. Молюсь Сатане, плюю на Господа. Стою на скользкой от дождя, покатой крыше водонапорной башни, спиной к провалу, до которого – только шаг. И ветер треплет траурную рубашку с красным (словно разорванное сердце) цветком в кармане. Ветер, только – Шаг…
«Не рыдай мене, Мати…» В венах торчат осколки. У него вместо глаз два куска льда, мама. И не поймёт он, не увидит через эту корку, кто из нас – настоящая, не заметит меня, рвущуюся сквозь уверенное чёрное стекло её зрачков и… осколки, мама. Больно, мама!… Прости. Спокойного сна.
Бледный Ангел, нагой и уставший, спит на моём диване, положив под голову узкую ладонь и свесив край крыла до самого пола. Сияющие перья поблёкли во сне, сонная улыбка лежит на совершенных губах тонкой паутиной смерти.
Он пришёл ко мне поздней ночью, скинул мокрый плащ и развязал шнурки на ботинках. Он чуть запыхался, поднимаясь на восьмой этаж; я дала ему тёплые тапочки и поставила на огонь чайник. Ангел представился Даниилом, а я назвала его Данькой. Он не возразил, а только улыбнулся. Лик его был прекрасен и светел, но душа темна, и я поняла по взгляду, Ктo послал его ко мне, но не испугалась, а достала из холодильника малиновое варенье, потому что знала – Данька любит малину.
Позолота словно пыль осыпалась с его крыльев, и проглядывала аспидная, сияющая чернота. Я улыбнулась в ответ на горячую волну в омутах каре-зелёных глаз, собрала горсть пыльцы и бросила ему в лицо. Даниил засмеялся искренне и заразительно, и я подумала, что божьи ангелы так не смеются.
Он встал, подошёл ко мне и закрыл мои глаза тёплыми ладонями. Его крылья издавали звук, подобный шороху тысяч сухих тополиных листьев ранней, тёплой ещё осенью, и ностальгия вливалась в меня вместе с нежностью его голоса и огнём его тела.
Сейчас ночь на исходе, и в окно осторожно, как вор, пробирается первый луч солнца, чтобы влюблённо погладить смертельную бледность щёк моего Ангела. Он был послан мне на одну только ночь. Я не буду плакать, а накрою осыпающиеся крылья белой простынью и попрощаюсь с Даниилом – надолго, но не навсегда.
Возвращение к прошлому иногда чересчур болезненно. А слёзы на глазах – моих глазах – это маска бессилия. На самом деле я многое могу. Но зачем? Надо ли мне это? Нет человека – нет проблемы. Тихий голос забытого пророка – я всё поняла – конец. Или – логическая цепь может быть другой. Но всё равно начало и конец будут одинаковыми. Вывод: чем бы всё ни начиналось, будет только одно слово – конец. Не плохой, не хороший, просто – конец, безо всякой определённой окраски.
Жаль. Однако же хотеть или пытаться сделать так, чтобы ничего не кончалось, бесполезно. Для этого нужно, чтобы ничего не начиналось. Мудрость и логичность сути этого утверждения повергает меня в пессимистическую прострацию.
Первое, что бросалось в глаза – солнце. Солнце словно жило в этой комнате, объяв её всю, отражалось от белого кафеля стен и пола, от стеклянно-металлических шкафов, хромированных инструментов и молочно-белых плафонов под потолком. После коридорного полумрака яркий свет ослеплял, больно вонзаясь в зрачки. Мария робко села на краешек белого клеенчатого дивана. Она, в своём чёрном, почти монашеском платье, с длинными чёрными волосами, была чужой в этой стерильной комнате. Девушка поёжилась и выжидательно посмотрела на дверь. Дверь отворилась. В кабинет вошла пухлая женщина в белоснежном халате, маске и шапочке, из-под которой выбивались легкомысленные кудряшки обесцвеченных волос.
– Раздевайтесь и ложитесь сюда, – грудным приятным голосом приказала женщина.
Что-то угрожающее было в том, как медсестра держала шприц, подумалось Марии, но она послушно разделась и легла на обжигающе-холодный металл. Медсестра тут же привязала руки и ноги девушки, вколола что-то, напалмом прошедшее по вене до самой головы, и бросила:
– Сейчас придёт врач.
Погружаясь в темноту, Мария увидела мужчину, склонившегося над ней, его лукавые глаза над хирургической маской: один зелёный как яблоко, другой угольно-чёрный, и услышала голос: «Не бойся, девочка, дело пяти минут». Она хотела подумать, почему этот голос внушает ей такой ужас, но провалилась в плотный туман.
Мария бродила в белёсом мареве, зовя кого-то, и отовсюду ей слышался полный ядовитого сарказма смех. Вдруг снизошла тишина, и звонкий детский голос сказал: «Не рыдай, Мене, Мати, во гробе зрящи». Она заплакала и проснулась.
Над нею стояла давешняя медсестра. Жёлто-карие глаза смотрели стерильно-холодно, но ярко-алые губы улыбались. Что-то змеиное было в её лице, подумалось Марии. Женщина помогла ей собраться и почти вытолкнула в тёмный коридор. Мария бросила взгляд на часы. Всего пять минут…
Она шла по светлым весенним улицам и думала о том, что никогда не расскажет мужу о том, что произошло. «Иосиф слишком стар, он не переживёт этого», – твердила она, а ей всё слышался тот детский голосок в тумане. Мария плакала.
Вокруг гремело и сверкало седьмое мая.
Всё слишком ярко и нереально. Изумрудный луг, раскидистый дуб – и ослепительно-белые качели в пятнышках солнечного света, пробивающегося сквозь крону дерева.
Наверное, такими сны и должны быть. Чтобы всё появлялось ниоткуда и воспринималось как должное. И светловолосый мальчик в клетчатых шортах, сидящий на качелях. И крупные яблоки, рубинами горящие в неправдоподобно-зелёной траве. И даже палящее солнце, неподвижно застывшее в идеально-безоблачном небе.
Наконец появляется движение, а следом за ним – звук. Мальчик отталкивается ногой, раскачиваясь, и слышен тихий скрип сиденья. Ветер, пригнавший откуда-то облако, шевелит траву и шелестит ветвями дуба. Где-то тренькнула и тут же затихла, словно испугавшись, птица.
Некоторое время эта мелодия продолжается: непрерывный шелест, ритмичное поскрипывание и треньк птички. Картина от этих звуков становится ещё более искусственной, делается жутковато.
Облако набегает на солнце, всё мгновенно покрывается тенью. Угасли слишком яркие краски, и трава теперь – просто трава, а яблоки – просто яблоки. Потускнела белизна качелей, и мальчик, словно вырвавшись из заколдованного мира, убегает куда-то за кадр.
Экран гаснет. Фильм окончен.
И спустился он с вершины горы, сияющий как огонь. Золотой Телец, олицетворяющий собой богатство, неиссякаемую жажду иметь Всё. Люди поклонились ему и улыбались в блеске его глаз. Лишь я стояла, гордо глядя, как падают на колени сонмы слабых, порабощённых силой золота. Телец взглянул на меня, его лик осветил праведный гнев на единственного непокорного. И я пошла к нему сквозь ряды согнутых спин, надела на светоносную шею грубое деревянное ярмо и заставила пахать и боронить человеческое поле, лежавшее под нашими ногами.
Кровь лилась реками, сладкий запах стоял до самого неба. Я кидала в борозды драконьи зубы, и на моих глазах к небу тянулись острые гребни шлемов моей армии – армии Тьмы.
Радость обуяла меня, когда я глядела на суровые лица, испачканные в крови рабов, на могучие руки, сжимающие огненные языки мечей, на чёрные плащи, крыльями вьющиеся за спинами. Золотой Телец стоял рядом со мной и печальными коровьими глазами смотрел на свою погибель и погибель всего мира, олицетворённую в этой всесильной армии. Тогда я вытащила ритуальный нож и перерезала Тельцу горло. Хрипя, он тяжело упал на колени, а его светозарная кровь напоила новорождённую силу, отдав ей божественное предназначение быть кумиром.
Так воцарилась Вторая Империя Тьмы.
Я снова сижу один, в тишине забытой тобой комнаты, вдыхая горький дым своей последней сигареты. Отражение её тлеющего кончика плавает в темноте зрачков, сизые струйки впиваются в бледный потолок, а за окном над крышами города встаёт щербатая медная луна. Где-то в глубине комнаты тихо льётся из колонок торжественный и мрачный Бах, на столе увядают в призрачном свете белые розы и остывает в твоих любимых сиреневых чашках мятный чай.
Я ждал тебя сегодня, слышал твою улыбку по телефону, напевал Вивальди, выбирая цветы, убирался в квартире, которая должна была стать нашей. В нагрудном кармане, у самого сердца, лежит обручальное кольцо, которое я хотел подарить тебе сегодня.
А тебя нет. Вот уже и пепел сигаретный рассыпался по ковру, свечи, сгорев, расплылись по белой скатерти жирными пятнами, Прокофьев сменил Баха, и луна, взобравшаяся высоко в небо, стала маленькой серебряной монеткой. Телефон молчит, не хочет говорить со мной ни твоим, ни чужими голосами.
Ты где-то там. Ты не увидишь, как я, в полном безумии, с розой в зубах танцую под сюиту №2. Я благодарю за это провидение, заученными па продвигаясь к ящику стола, где лежит нелюбимая тобой игрушка. Мой холодный револьвер
«Милый, милый, прости меня, я так виновата! Моё такси застряло в пробке, и я не могла позвонить тебе, сказать, где я. Любимый, ты не беспокоился? Я приеду через пять минут.»
Я осторожно опускаю курок, кладу никчёмный кусок железа в стол, включаю свет и, улыбаясь, иду на кухню ставить чайник. Вслед тихо несётся Моцарт.
Девушка: высокая, кокетливая, много косметики, длинные золотые ресницы, кораллово-розовые инфантильно-пухлые губы. Бархатные карие глаза, чёрные волосы в лохматой, но тщательной причёске закрывают уши. Плоская, плохо выраженная худощавая фигура с маленькой грудью. Золотистая длинная юбка, чёрная шёлковая блузка с длинными широкими рукавами и узкими манжетами, на шее ярко красный платок. Крупные белые, очень ухоженные руки с золотыми ногтями. На ногах чёрные сандалии с закрытым круглым носком. Девушку зовут Ангел.
Парень: одного с ней роста, очень худой, небрежно забранные в хвостик русые волосы, слишком мягкая линия подбородка, густые красивые брови и едва заметный пушок над губой. Серо-голубая клетчатая рубашка навыпуск, тёмно-синие джинсы. Руки в карманах. Светло-коричневые, из толстой кожи ботинки на рифлёной подошве. На худом запястье большие хромированные часы с чёрным ремешком. Под рубашкой свитер с высоким воротником. Парня зовут Сэт.
Вечер. Небольшой, освещённый лишь прыгающей цветомузыкой и рядом плафонов над баром клуб. Сэт идёт по проходу между баром и дискозалом, огороженным перилами, ссутулив плечи и глядя вниз. Внезапно его глаза натыкаются на чуть покачивающуюся ногу в чёрной сандалии. Он переводит взгляд выше, вдоль красивой щиколотки на круглое, обтянутое золотом юбки колено, длинное золотое бедро и небрежно лежащую белую руку, а потом сияющие ресницы и узкий прямой нос.
Ангел сидит на высокой круглой табуретке, облокотившись на стойку бара, закинув ногу на ногу и подперев подбородок рукой. На стойке бокал с бирюзовой жидкостью. Девушка задумчиво глядит на сверкание бутылок в баре и внезапно чувствует пристальный взгляд. Поворачивается и встречается глазами с Сэтом.
Он, остолбенев, сначала смотрит на неё в упор, потом жутко краснеет и быстро исчезает между танцующих.
Она встаёт, чуть встряхнув головой, идёт за ним, успешно лавируя в толпе.
Сэт стоит прямо перед ди-джеем, наблюдая его работу и чувствуя себя очень неловко от невозможности выкинуть из головы девушку в баре.
Ангел стоит за его спиной, очень близко, глядя на руки в карманах и ссутуленные плечи. Она едва сдерживает волнение и желание дотронуться до него, нервно хрустит пальцами.
Сэт принимает решение уйти и резко разворачивается, налетая прямо на Ангела и инстинктивно подхватывает едва не упавшую девушку. Они застывают, глядя друг другу в глаза: он – немного склонившись над ней, она – еле сдерживая равновесие. Начинается медленный танец.
Они танцуют, едва касаясь друг друга пальцами, избегая взглядов, но, не в силах побороть взаимное притяжение, всё ближе и ближе друг к другу, пока не сливаются в страстном объятии, но музыка сменяется бешенным танцевальным ритмом. Они разъединяются, смутившись, идут в бар, снова чужие, садятся рядом и долго сидят над нетронутыми бокалами, потом встают и выходят в ночь.
Улицы пустынны. Звуки шагов гулко отдаются и замирают где-то в глубине тёплой и светлой летней ночи. Ангел и Сэт идут молча, взявшись за руки. Редкие проезжающие машины выхватывают светом фар стройные силуэты и вытягивают от них длинные бесполые тени. Сэт увлекает Ангела за собой в подъезд ничем не примечательного дома. Они долго идут по узкой лестнице, не касаясь грязных перил, пока Сэт не вытаскивает из кармана ключи, которыми отпирает ближайшую к лестнице дверь.
Это его квартира. Лёгкий беспорядок, посреди комнаты диван и столик с телефоном. Ангел навскидку определяет дверь ванной и знаком просит разрешения пройти. Сэт приглашающе взмахивает рукой.
В ванной тепло и влажно. Неяркая лампочка мешает рассмотреть все детали. Ангел снимает юбку и достаёт из рюкзака светлые узкие брюки, потом зачёсывает волосы назад и повязывает их красным платком, начинает умываться. Сквозь шум воды слышится звонок телефона.
Ангел выходит из ванной. Сэт лежит на диване, скинув рубашку и свитер в одной тонкой майке и джинсах, положив голые ступни на подлокотник, и яростным шёпотом спорит с кем-то по телефону. Глаза Сэта внезапно останавливаются на Ангеле, и рука непроизвольно опускает трубку на телефон. Ангел с тем же выражением лица смотрит на Сэта.
В дверях ванной стоит мужчина с повязанными платком волосами, в чёрной шёлковой рубашке и светлых брюках. Его лицо гладко выбрито, и, после снятия косметики, становится видно жёсткие линии челюсти и скул. На диване лежит девушка с вызывающе торчащей под майкой грудью. Без свитера видны округлые бёдра и нежная шея. Чем-то она всё ещё походит на молодого парня.
Ангел молча подходит к дивану и садится, автоматически положив руку на бедро Сэта. Сэт судорожно дёргается и роняет телефонную трубку. Единственный звук в квартире – тихие короткие гудки в трубке.
Ангелы смотрят вниз. Каплют слёзы из их открытых глаз.
– Отчего вы плачете, божьи дети?
– Мы плачем о разрушенных городах, о погибших людях. Мы плачем, потому что нет в мире человека, который умел бы любить.
Золотая лестница стёрта миллионами ног прошедших по ней.
– Куда вы несёте Истину?
– Она больше не нужна нам. Собираемся сдать её в утиль, – мрачный Михаил выплёвывает изжёванный окурок, грубой, с заусенцами, рукой вытирает губы. – Пошевеливайтесь! – кричит он, и божьи рабы послушно поднимают на плечи бесполезное бремя догм.
Приближается звук мотора. К лестнице подъезжает чёрный спортивный автомобиль, и первой выходит черноволосая девушка с яркими серыми глазами и восточными чертами лица. Обходит машину и открывает дверцу со стороны водителя, чтобы помочь ему выйти. Пред божьи очи предстаёт сам мистер Ева-съешь-яблочко, любимый всеми отрицательный герой комиксов про старого еврея-хиппи[1]. Опёршись на плечо помощницы, он, хромая, но грациозно выходит из машины.
«Чёрт возьми, какой же щеголь!» – с завистью думает Михаил, неосознанно вытирая внезапно вспотевшую ладонь о рабочий комбинезон и разглядывая парочку у автомобиля. Махнув рукой в знак продолжать, он подходит и крепко пожимает небрежно протянутую ему костистую руку с чёрным агатом на мизинце.
– Это кто? – подозрительно, но вдруг сам пугаясь собственной наглости, спрашивает Михаил и кивает на девушку.
– Дочь, – с достоинством произносит мистер Луи Сафр[2], – Где бригадир? – совершенно понятно нежелание высокого элегантного Падшего Ангела медлить, стоя рядом с коренастым, пахнущим потом ныне работающим Архангелом.
– Щас сделаем! – Михаил вытаскивает из кармана мобильный телефон, набирает несколько цифр (в заставке звучит мелодия к 51 псалму) и торопливо говорит: – Он приехал.
Через пару минут к лестнице подкатывает рабочий фургон и оттуда выходит по-прежнему тридцатитрёхлетний и светловолосый, но короткостриженый и гладковыбритый Спаситель Человечества в клетчатой рубашке и потёртых джинсах.
– Мир тебе, – слегка картавя, приветствует он Искусителя.
Тот церемонно кланяется. Девушка, не забывая поддерживать его, кокетливо прикрывает глаза и улыбается, отчего на щеках у неё появляются ямочки. Луи Сафр, стряхивая несуществующие пылинки с рукава чёрного кардигана, искоса взглядывает на Иисуса и говорит:
– Брат, зачем выкидывать добро? У меня хорошая плавильня, из вторсырья можно сделать много золотых тельцов… Я хочу купить у тебя этот товар. Моё предложение – в этом чемоданчике. – По знаку дочь вытягивает из машины серо-стальной кейс и открывает его.
Ковыряющий в зубах Михаил присвистывает, глядя на блёклую зелень, переливающуюся цветами всех земных валют. Лицо Сына Божьего бесстрастно, но в выразительных голубых глазах теплится отказ.
– Джей-Си[3], это же такие бабки! Лестницу отремонтируем, а? – Громким шёпотом говорит Михаил, фамильярно дёргая Спасителя за рукав.
Девушка вдруг поднимает на Христа ясные серые глаза, берёт нежно его ладонь и сыплет туда пригоршню серебряных монет. Христос вздрагивает, судорожно сжимает кулак с монетами и хрипло говорит:
– Даже Бог в этом мире стоит не больше тридцати сребренников. Забирай мою истину.
Круто развернувшись, он уходит. Девушка печально улыбается ему вслед.
К золотой лестнице начинают подъезжать грузовики.
1. «Библия – сказка про старого еврея-хиппи, который хотел, чтобы всем было хорошо.» (Д.Филз, Cradle Of Filth)
2. Lu CiFer, из фильма «Сердце ангела».
3. J.C. – аббревиатура Jesus Christ.
Памяти Вита
Ангельская пыль –
Это зов любви.
Безумец, беглец!
Дороги нет.
Ты видишь
Неверный свет.
Твой Ангел
Зажёг
Мираж огня.
Он хочет
Убить
Тебя.
Ария «Ангельская пыль»
Из его глаз капали кровавые слёзы.
– Героин, – буднично сказал санитар, показывая на сгиб локтя, где темнело синюшное пятно с маленькой чёрной точкой в середине.
– Первачок, наверное, вот и передознулся.
Странно было слышать этот беззаботный голос, поясняющий что-то про Таинство Смерти.
– …Глазное давление поднялось, и сосуды лопнули. А кажется, будто плачет. Ну, посмотрели? Можно увозить? – санитар набросил серую простынь с чёрным больничным клеймом на лицо Вита и повёз скрипящую каталку вглубь сумрачного коридора.
Как, наверное, ему холодно лежать на обнажённом металле…
Это не передозировка. Это самоубийство. Прощай. Я всегда буду носить в душе свою вину.
…Из глаз его капали кровавые слёзы.
Всё возвращается на крýги своя.
Сцена: Стоит стилизованный (крылья, нимб, золотистые волосы, белое одеяние) ангел рядом с краем огромного деревянного колеса. Ангел тонкой белой рукой чуть подталкивает колесо вверх, и оно начинает крутиться.
Крупный план: рука на колесе; улыбающееся лицо Ангела; край белоснежного крыла.
Сцена: Юноша (лет 20-25) в простой футболке, потёртых джинсах, с библией и внешностью а ля молодой Иисус сидит в церкви на первой скамье. Он поднимает голову и, щурясь, смотрит вверх.
Сцена: Потолок церкви с цветными витражами, сквозь которые светит солнце. В столбах солнечного света вспархивают голуби.
Крупный план: задумчивый взгляд, одухотворённое лицо.
Сцена: Юноша выходит из церкви в яркий солнечный свет, видит нищего ребёнка в неимоверных лохмотьях, сидящего в позе лотоса, и кидает ему монетку.
Крупный план: Монета летит, сверкая на солнце, чем-то напоминая полёт голубей в церкви.
Крупный план: Лицо ребёнка (он азиат, лет восьми, с налысо бритой головой) спокойно и мудро. Он смотрит на юношу.
Сцена: Край колеса медленно ползёт вверх.
Сцена: Тот же юноша, но постарше, в голубом костюме и тёмном галстуке стоит на сцене перед микрофоном, на маленькой площади провинциального городка, и говорит, придерживая одной рукой библию.
Сцена: Снизу вверх на него глядят старушки в соломенных шляпках и очках, мужчины в клетчатых рубашках, молодые мамы с детьми. На лицах у всех – внимание и радость.
Сцена: Край колеса ползёт вверх, и он уже на самой вершине.
Сцена: Тот же, но уже мужчина, в тёмном костюме и белой рубашке вещает в огромном зале (или на стадионе) при большом количестве народа. На лицах у всех – фанатичное блаженство.
Сцена: Край колеса замирает на самом верху и медленно-медленно поворачивается вниз.
Сцена: Тот же, с уверенным выражением лица сидит в кресле перед полированным столом, с библией в руке, на фоне тяжёлых драпировок и цветов и что-то рассказывает, глядя нам в глаза.
Сцена: То, что мы видим – изображение в объективе камеры. Мужчина сидит в студии, и, как только режиссёр делает ему знак, встаёт и выходит за декорации.
Сцена: Гримёрная. Дверь открывается, входит он, садится на стул, смотрит в зеркало усталым раздражённым взглядом, потом закуривает сигарету и отпивает виски из стоящего на столике стакана. Входит женщина и начинает массировать ему плечи.
Сцена: Край колеса медленно идёт вниз.
Крупным планом: Его лицо, то пропадающее в темноте, то вновь появляющееся во вспышке ярко-красного цвета. Выражение лица отсутствующее.
Сцена: Он сидит в ночном клубе, и мигающий свет то освещает его, то скрывает во тьме. Он одет в чёрную рубашку, кожаный пиджак, на шее золотая цепь с массивным крестом. На стеклянном столике лежит полосками белый порошок. Он наклоняется, занюхивает одну полоску, потом откидывается на диван, и тут же его обнимают две полуголые девицы.
Сцена: Край колеса идёт вниз, и тут его перехватывает рука с длинными чёрными ногтями и дёргает вниз.
Сцена: Стоит стилизованный демон (рога, хвост, чёрные кожистые крылья, красные глаза) и старательно тянет край колеса вниз.
Сцена: Мужчина выходит, шатаясь, из бара, садится в машину, едет и сбивает человека. Вокруг крики, он безучастно смотрит на треснувшее лобовое стекло. Подъезжает полиция.
Сцена: Край колеса доходит до самого низа.
Сцена: Мужчина с тревожным сумрачным лицом выходит из полицейского участка. Он смотрит на свои руки, взгляд его более осмыслен. Он идёт пешком по дороге.
Сцена: Он идёт вдоль стены и видит того же ребёнка, сидящего рядом с воротами, и кидает ему последнюю монету, потом поднимает голову.
Сцена: Он стоит у каменной арки, от которой мощёная дорога ведёт к огромной, очень красивой пагоде, золотящейся в лучах заходящего солнца.
Сцена: Показано колесо целиком. С одной стороны стоит ангел и крутит его вверх, с другой демон крутит вниз; в середине в позе лотоса сидит Будда и слегка улыбается. У Будды лицо нищего мальчика.
Vanitas vanitatum et omnia vanitas.[1]
Ecclesiast 1:1
– Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! Добро пожаловать в наш институт. Мы искренне надеемся, что вы найдёте здесь именно то, что искали всю свою жизнь – а может, и несколько жизней. Мы счастливы предложить вам наши факультеты: креационистский факультет, который возглавляет ректор нашего института мастер Яхве[2]; ангельско-херувимский (декан – доктор архангельских наук Гавриил); военно-архангельский (декан – кандидат военно-архангельских наук Михаил); нирвано-просветительный (декан – профессор состояния покоя Сидхартха Гаутама[3]), факультет вечного наслаждения (декан – гуру Кршна[4]), факультет животворных технологий (декан – Аматэрасу-но-миками[5]) и эсхатологический факультет (декан – магистр разрушения Рудра-Шива[6]). А теперь прошу вас проследовать в приёмную комиссию. Становитесь на приём к тем, чей факультет вы хотели бы выбрать. И не забывайте: ВСЕ ВАШИ ИМЕНА УЖЕ РАСПРЕДЕЛЕНЫ ПО СПИСКАМ!!!
* * *
– Ваше имя, пожалуйста.
– Магомет[7]. Я хотел бы на ангельско-херувимский.
– Ваше имя в списках военно-архангельского факультета.
– Но почему? Я не был воином при жизни.
– Зато вы взрастили народ-армию, жестокости которой боится весь мир. Хорошая работа!
Следующий!
– Алистер Кроули[8].
– О, мистер Кроули, как мы рады познакомиться с вами! После Моисеева бестселлера «Ветхий завет» ваша «Книга закона» самая популярная среди наших студентов (хотя мы и пытались запретить её). Но, к сожалению, вы не по адресу.
Внимание, объявление! Мистер Кроули, мистер ЛаВэй[9] и иже с ними, хотим порекомендовать вам Академию Тёмного Искусства (под руководством досточтимого профессора Луи Сафра) и Высшую Школу Магов. АТИ находится через дорогу, Школа чуть дальше вверх по улице. Желаем удачи! (Хотя можно было бы взять Кроули на живтехфак, он ведь написал «Лунное дитя».)
Следующий!
– Бхактиведанта Свами Прабхупада[10].
– Ом! Гуру Кришна с нетерпением ожидает вас на своём факультете вечного наслаждения.
– Простите… но я хотел бы на нирвано-просветлительный.
– Как?! Ведь вы…
– Всё, к чему я стремился - покой… Разрешите мне…
– Хм… поговорите с ректором.
Следующий!
– Егор Радов[11].
– Эсхатологический факультет!
– Стойте, я же не сказал…
– Вы написали «Змеесоса» и «69»? Значит, эсхатофак. Мы ценим ваше понимание и опыт.
– Но я лишь хочу целовать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой!
– Следующий!
– Мужчина, ну куда же вы поперёд патриархов ломитесь! К тому же вы ещё не умерли. Кто вас пустил? Имя?
– Я – Билл Гейтс[12]!Для меня нет запретов! Я требую внести меня в список креационистского факультета!
– Основание вашего требования?
– Я сотворил сегодняшний мир – мир высоких технологий. Мой Windows так же популярен, как творение Яхве – и люди так же смиряются с его недостатками, не имея лучшей альтернативы. К тому же… я готов заплатить за всё время обучения – всё сразу, или частями, как вас больше устраивает.
– Мы рассмотрим вашу заявку.
Следующий!…
* * *
…И всё же богов выбирают люди. В самом конце приёмной комиссии, на скромной табуретке сидел некий Андрей Матросов[13], тридцати четырёх лет от роду, читавший Ницше и Ремарка, внимал всем разговорам, и лишь один раз спросил прекрасного и гордого Гавриила, восседавшего рядом:
– А сколько нужно заплатить, чтобы стать Богом?
1. Суета сует, и всё суета.
2. Иегова, еврейское имя Бога.
3. Будда.
4. Кришна.
5. Японская богиня.
6. Инд. бог разрушения.
7. Пророк Мухаммед, ислам.
8. Известный английский оккультист.
9. Антон Шандор ЛаВэй – написал «Сатанинскую библию», основал «Церковь Сатаны».
10. Инд. религ. деятель, написал «Бхагават гиту».
11. Писатель-постмодернист.
12. Президент Microsoft, самый богатый человек мира.
13. Да простит меня настоящий Андрей за использование его образа.
|
© Zella |