|
Ветер умирал.
Чуть приоткрыв вспухшие веки, он хрипло сказал:
– Улыбнись.
Мне хотелось плакать, глядя в его измождённое лицо, но его желание для меня было законом. Я перевела взгляд на пыльный горизонт, невольно сощурилась от слепящего солнца и с трудом улыбнулась. Сухие губы треснули, на них выступили яркие красные капли. Ветер силился подняться, всматриваясь в мою улыбку. Я наклонилась к нему и поцеловала. Вкус крови и его рта смешался и, словно хорошее вино, окатил дурманом мой мозг.
Солнце склонялось к западу. Чёрные тени мёртвых кустов были необычайно чёткими и абсолютно нереальными. Длинное тело Ветра лежало на белом песке, распластавшись в последнем отдыхе. Песок под Ветром наливался пурпурным цветом живой крови.
– Где же… сокровища? – с трудом спросил Ветер и тяжело уронил голову мне на колени.
Я отдёрнула руки от поседевших, покрытых пылью волос, словно обжегшись, и зло выкрикнула:
– Тебе не хватает?! Ты же почти мёртв! Мы пришли в твою Хенну, и что? Всё был обман…
Ветер устало закрыл глаза и тяжело, со свистом дышал. Я расплакалась, обняла его и прижала к себе.
Время текло. Внезапно я словно проснулась. Моё забытье кончилось. Чего-то не хватало. Я огляделась вокруг. Тени кустов вытянулись как хищные лапы. Кровавое пятно под Ветром ссохлось багровой коркой. Он был странно недвижим и тих. Уже не было затруднённых, свистящих выдохов, и вокруг сомкнутых ресниц лежали благородные тени смерти. Моя душа застыла. Я подняла глаза в огонь заката.
И я увидела Атха-Лла. Мгновение закатного света превратило пустыню в чудо. Пески, ставшие золотыми в лучах заходящего солнца, искрились и блистали в ярком свете, и это действительно были несметные богатства.
– Ветер! – крикнула я, тормоша его. – Смотри! Вот оно, золото Хенны!
Но Ветер молчал.
Сияние угасало. Красный шар солнца быстро упал за край земли, и потускнели, погасли барханы, опять став лишь милями белого песка.
Я опустила голову. Я вспомнила – Ветер умер.
Май 2000
Солнечный свет, пробивая низко нависшие над фьордом тучи, ложился золотыми пятнами на сумрачную гладь воды, высвечивая кое-где части притаившихся в бухте кораблей. На носу самого большого из них стоял высокий бородатый мужчина в шлеме и кожаном нагруднике. Две падающие на грудь косы выражали его готовность к битве, но в глазах под сдвинутыми густыми бровями металась пойманной птицей тревога.
Кельдар прекрасно понимал, что этого боя со вдвое превосходящим отрядом Укены ему не выиграть. Нет, Кельдар беспокоился не за себя и своих людей – он знал, что никто из них не сдастся и не выпустит оружие из рук, разве что прекрасные валькирии позовут с собой в Валгаллу. Но на этом корабле, «Трегваре», находилась снежноволосая Иленн, сестра Укены, похищенная Кельдаром три дня назад и насильно взятая им в жёны.
Об Иленн ходила злая молва. Все, когда-либо пытавшиеся добиться её руки, погибали, но поклонников, сражённых роковой красотой, не убавлялось, и каждый думал, что ему повезёт больше, чем остальным. Однако же великие воины продолжали умирать во славу глаз цвета крови, а Иленн так и оставалась ледяной девой.
Пока не появился Кельдар.
В первый раз, когда Кельдар посетил дом её отца, безмолвное спокойствие снежной королевы было нарушено. Едва Иленн взглянула в облачно-серые глаза, как тут же встала и, прикрывая широким рукавом пунцовый румянец на смертельно-бледных щеках, вышла из залы. А Кельдар поклялся себе: «Она станет моей».
Через год, на похоронах Седрика, её отца, воин увидел девушку второй раз, но она гордо прошествовала мимо, не кинув даже взора, горящего рубиновым огнём. Рядом с ней шёл Укена, старший сводный брат, огромный и волосатый как медведь, с копной чёрных волос, прославившийся далеко за пределами своих земель как умный и расчётливый хёвдинг, отважный командир своего многочисленного флота.
А три дня назад, зная, что Укена ушёл в море, Кельдар, словно вор, тёмной ночью выкрал прекрасную Иленн. Войдя в её покой, он на мгновение смутился. Над постелью горел факел, и дева, улыбаясь, глядела на воина. Такой он её и забрал, обернув в шкуру барса.
Теперь же Укена пришёл за своей сестрой. Вот уже появились у входа в бухту, отрезая последний путь к спасению, его огромные корабли, похожие на легендарных морских змеев, и боевой клич разбил царившую над водой тишину. Бой начался. Рубились трудно и страшно. Одно за другим тела падали в воду и тут же тонули, отягощенные оружием.
На палубу «Трегвара», где сверкал ненасытный меч Кельдара, спрыгнул Укена, в мохнатом нагруднике ещё больше похожий на медведя. От его веса корабль покачнулся на волнах. Кельдар обернулся, его меч тут же встретил исполинскую секиру Укены и, расколотый надвое, оказался лишь бесполезной железкой. Выставив перед собой обломок меча, Кельдар начал пятиться, чувствуя предательскую дрожь в ногах, пока не наткнулся на острие кинжала. Он уже знал, кто это…
Корабли Укены уплывали из фьорда. Сам он стоял на палубе одного из них и смотрел на оставшиеся позади обломки флота Кельдара и пятна закатного света. Рядом с братом стояла красноглазая Иленн и всё ещё машинально вытирала лезвие тонкого кинжала об испачканную сажей и кровью барсовую шкуру.
Июнь 2000
Вот и он, последний холм. За ним должен быть город, раскинувшийся в богатой плодородной долине Крель. Город-сибарит. Город-мечта, ради которой я вернулась из бесконечной пустыни Хенны. Город-убийца моего Ветра.
Надо собрать остатки сил. Надо взобраться на вершину этого холма и оттуда, сверху, взглянуть на гранитные башни и мраморные дворцы Града Обетованного, сонного ещё, и в своей дрёме ещё более прекрасного, чем тот, каким я его покидала.
Только шаг. Только один шаг – и передо мной предстанет Крель. Небо золотит первый луч восходящего солнца, предутренняя дымка не позволяет чётко разглядеть окружающее. И вот я уже на самом верху.
Неверный свет дарит мне надежду на то, что я ошиблась. Но это лишь иллюзия. Где прямые улицы, где древние храмы с золотыми шпилями? Где дворцы и лачуги, арки и стеллы, стены и площади? Мой город лежит руинами, поверженный в прах, убитый безжалостным кем-то. Ни единого живого существа. Движение не нарушает застывший, безмолвный хаос, представший моим глазам.
Добро пожаловать в рай, детка.
Встающее из-за гор солнце безмятежно заливает розовым светом долину Крель.
Раскинь же их, распуши. Воздень свои крылья в чёрный безумный полдень. Выпусти крик из сдавленной груди. Обрадуйся боли. Вспомни, что эти руины – твой дом, твоё тело. Тебя ждёт море. Тебя ждут полосатые паруса, закатные волны. На тебя смотрят суровые глаза должных погибнуть за твоё слово. Вспомни всё это, хёвдинг. Не отступи.
В моей стране белый цвет – символ печали. Красный надевают воины, идя на войну. Жёлтый – цвет жрецов и палачей, зелёный – судей и охранников порядка, синий – торговцев. Простой люд ходит в серых однообразных одеждах.
Королева носит чёрное.
Первый раз я увидела её сквозь решётку дворцового сада. Строгое чёрное одеяние было обшито белыми лентами в знак траура по недавно умершему королю. Она всегда подавала бедным мелочь, и в часы её прогулок у решётки собиралась стая оборванных ребятишек, хищно тянувших грязные руки сквозь ажурную бронзу ограждения. Я стояла поодаль, нищая, но гордая, босая, но в иссиня-чёрной рубашке, с волосами цвета воронова крыла, бесстрастно глядя на её тонкую фигуру. Однажды она подняла голову и в упор посмотрела на меня кошачье-зелёными глазами. Выбившиеся из причёски рыжевато-русые волосы образовали ореол вокруг её головы; бледная кожа словно светилась на солнце.
Мне было девять, ей – тридцать три.
День за днём я приходила, вставала на то же место и ловила её пристальный взгляд. Мне нравилось наблюдать, как дерутся за каждую монетку маленькие побирушки, как посвёркивают кольца при каждом движении узких рук королевы, как она ходит, хмурится, нервно срывает цветы и листья, не замечая этого, мнёт их и кидает себе под ноги. Я знала каждый её жест, каждый наклон головы, каждый маршрут её прогулок.
Королева всегда была в чёрном.
Наконец она решилась. Подошла вплотную к решётке, огораживающей дворец, и поманила меня к себе. Я медленно пошла к ней, толпа оборванцев расступилась, пропуская меня, и королева судорожно схватила мою руку, словно утопающий – спасательный шест.
Мы сидели с королевой посреди зарослей огромных чёрных роз и пили горячий кофе. Она говорила и говорила, теребя белыми пальцами полураспустившийся цветок, а я знала всё это ещё давным-давно.
…В те дни, которые помнят лишь самые старые книги, великий Шамрок, колдун и прорицатель, предсказал, что Чёрные Розы будут править до тех пор, пока на троне сидит сын брата и сестры, и с того времени принцы женились на своих сёстрах, подчиняясь неумолимому року. Но пришедшая религия запретила инцест как страшнейший грех, и тогда королева-мать потребовала права самой выбирать невесту сыну, в обмен обещая на один год удаляться в монастырь. Мало кто знал, что в монастыре королева разрешалась от бремени дочерью, которую отдавала на воспитание другим людям; и никто не знал, кто же был отцом ребёнка. В назначенное время девочка появлялась у ограды дворца, и королева выбирала её как будущую жену сына, исполняя тем самым пророчество и сохраняя трон династии.
Я знала, кто был мой отец. Я знала, кто был отец моей матери. Великий Шамрок ещё жил и с интересом следил за развитием генетической цепочки.
…Мне пятнадцать, ей – тридцать девять. Она смотрит в зеркало из-за моего плеча, и я вижу, как похожи наши лица. Она надевает мне венок из чёрных роз и поправляет складки чёрного шёлка на моём свадебном платье. Я выхожу замуж за короля, моего дорогого брата. Сестра-мать печально улыбается из-под белой вуали траура. Она уже не королева.
Королева всегда носит чёрное.
Над красной полосой заката стеной встало чёрное пламя ночи. Ветер похотливо мял упругие груди берёз, что-то нашёптывая им во внезапно подступившей к горлу тишине. Отяжелевшая луна зябко кутала круглые плечи в серый мех случайных облаков.
Моя ведьма смеялась. В темноте поблёскивали белки прищуренных глаз и красивые ровные зубы – предмет гордости всей её семьи. Не знаю, смеялась ли она искренне, или в очередной раз демонстрировала свой идеальный прикус, но звук её смеха посреди ночного безмолвия разъедал перепонки, как царская водка-золото.
Она смеялась, стоя посреди кладбища, не боясь ни воров, ни мёртвых, ни сторожа, не боясь пухлощёкой луны и приставалы-ветра, забравшегося под её короткую юбку. Да и чего ей было бояться – её смех отпугнул бы самого дьявола, вздумайся ему прогуляться в столь ранний час среди сумрачных надгробий давно забытых спасителей человечества.
В руке у неё была дохлая кошка, от которой шёл слабый ещё болотный запах. Всё, что оставили шины грузовика от пушистой горделивой красавицы – мешок перемолотых костей и мышц; его-то и держала за хвост, брезгливо сморщив курносый носик, моя любимая ведьмочка. Всё ещё посмеиваясь, она лизнула пальчик другой руки и принялась шумно листать растрёпанный средневековый гримуар, лежащий на памятнике перед ней.
В молчании я рассыпала белый песок, создавая охранный знак от её чар. Ну, вот и всё. В середине смутно белеющего в темноте круга оказались я, памятник и она с трупом кошки в руке. Ведьминский взвизг ознаменовал успешное завершение поиска подходящего заклинания.
– Смотри внимательно! – весело крикнула ведьма, поблёскивая зубами, и протянула мне маленькое, иззелена-медное зеркало.
Я взяла, осторожно коснувшись прохладных тонких пальчиков с длинными острыми когтями, и опал в золотом кольце на её указательном пальце полыхнул голубым огнём в ответ на искру сожаления о мечте несбывшейся страсти. Но, казалось, моя стервочка ничего не заметила и, посерьёзнев, уткнулась в гримуар, начиная нараспев читать:
– Акинари Хи-Джет Данарави…
Я вгляделась в зеркало, стараясь не замечать происходящего вокруг. Ночь изрыгнула мириады призрачных зыбких огней, которые ещё больше сгустили мрак вокруг наших пределов. Зеркало, словно зрачок огромного глаза, было тёмным и глубоким, отражая то, на что я направляла его.
– Истерман Ехви Энта Хни-Авидар…
Слова, будто горящие головни, врывались во тьму, улетая всё дальше, и создавались подсвеченный красным коридор в никуда. Он был столь же бесконечен, как и зеркальный коридор, за исключением одного – что-то внутри него двигалось. И приближалось к нам.
Я сморгнула, крепче перехватила скользкую от пота ручку зеркала. Запах влажной меди ассоциировался с кровью, и мне стало казаться, что я стою в багрово-красном море, где плавают, сверкая призрачными глазами, кошки-рыбы.
– Далихаса Ариноджари! – выкрикнула ведьмочка, извлечённым из сумки устрашающим тесаком отрезала голову мёртвой кошки и, не глядя, бросила её через плечо в коридор. Там, где голова соприкоснулась с невидимой границей знака, на миг вспыхнуло видение дневной бабочки Далихасы.
– Интехаса Эйсаджари, – уже тише произнесла моя малышка, и за головой последовало избитое, изуродованное тело. На этот раз крыльями взмахнул фантом ночной бабочки Интехасы, и сквозь бормотание ведьмы донёсся далёкий пугающий вой. Я почувствовала, как волосы на загривке у меня встали дыбом, а лоб покрылся обжигающе-холодной испариной.
– Киндахаса Фадаиджари… – только еле слышный шёпот достиг моих стоящих торчком от страха ушей, и длинный, истекающий мёртвой кровью хвост полетел через границу. На этот раз образ Киндахасы – чёрного шмеля – не растаял как предыдущие, а, окрепнув, стал медленно удаляться в коридор, постепенно приобретая очертания человека в коротком плаще.
Ведьмочка встала рядом со мной, и на миг в зеркале сверкнули белки её расширенных глаз, бледное лицо и зубы, обнажённые теперь не в улыбке, а в жутком оскале ужаса и предвкушения.
И тут раздался ГОЛОС, призывающий меня. Я отбросила ставшее ненужным зеркало, и оно кануло во тьму, рассыпав пригоршню искр от случайного удара об камень надгробия. Схватив забытый ведьмой нож, я шагнула через черту навстречу тому, кто шёл ко мне из коридора.
Он улыбался и, раскинув руки, словно хотел обнять меня. Неощущаемый мною ветер раздувал за его плечами плащ, создавая иллюзию взмахивающих крыльев.
– Нет! – услышала я за спиной полный отчаянья голос. Кажется, моя стерва в первый раз при мне продемонстрировала какое-то подобие человеческих чувств, но сейчас мне некогда было удивляться. Выставив перед собою нож, я пригнулась и позвала Киндахасу взглядом. Он подмигнул мне и через полсекунды был уже около. Странным образом нож сначала оказался в его руке, а потом – торчащим из моего живота.
Спасибо моей ведьме за то, что она научила меня терпеть боль. Последнее, что я помню: Киндахаса пересёк черту охранного знака и ласково обнял мою малышку за шею. Слабого хруста и стона я уже не услышала. Мои глаза остановились в медленно светлеющем небе.
Летние ночи такие короткие…
Рвалась, бежала. Шептала, плакала, кричала молитву обо мне. Обвила, окутала вуалью ресниц, взвалила на плечи сонное летнее утро и пошла, тяжко ступая, несущая своё счастье в пропасть моей любви.
Солнышко моё нежное, котёнок, беги отсюда, пока я ещё люблю тебя, потому что, перестав любить, заплету косы на войну, свяжу тебя рукавами и буду, плача, смотреть, как идёт за тобою Смерть, как она поселяется в твоих широко открытых светлых глазах; плача не от жалости к тебе, а от созерцания красоты вечного покоя.
Моя бегущая в волны легконогая дева.
Каждая вещь имеет свой смысл, каждое слово имеет своё значение, которое может замещать вещь.
[Из лекции по возрастной психологии]
Было это в стародавние времена, когда дни были длиннее и тени светлее, когда на каждом дереве сидело по соболю – потому что никто на них не охотился, когда люди ещё не носили маски, а про актёров и слыхом не слыхивали. В один замечательный день, когда солнце радостно пронзало светозарными копьями янтарное, истекающее смолой тело соснового бора, в Соболином лесу объявился внезапно чужак, незамеченный сначала из-за своей похожести на яркий солнечный лучик. Золотой Хорь быстро скользил между ветвями, рассыпая искры от сияющей шкуры, пока навстречу ему из сплетения хвои не выпрыгнул хозяин окрестных угодий Чёрный Соболь, или, как звали его млеющие от длинного гибкого тела молодые самочки, Соболёк.
Ощерясь и яростно глядя друг на друга, два великолепных хищника кружили в рыжей опавшей хвое и, наконец, схватились, завязавшись в тугой узел смертельной битвы. Солнце пошло на убыль, красные стрелы его всё хуже разгоняли подступавший к самым стволам деревьев мрак, и в вечерней тени раздался последний крик Соболька. Золотой Хорь, вцепившись длинными зубами в палевое горло и кинув за спину безвольное тело противника, побежал дальше сквозь осиротевший лес, на окраине которого его поджидал первый Охотник…
А бессмертная душа Соболька вознеслась в эфир, чтобы тут же упасть капелькой на темя новорождённого младенца. Соболёк умер – Соболёк родился.
Рядом же, с разницей в несколько часов, родился Золотой Хорь.
Всемогущая Судьба решила повеселиться, посмотреть на то, что сделают два умерших врагами.
Шли годы, Соболёк вырос стройным и удачливым, Золотой Хорь сидела на пороге и расчёсывала длинную русую косу. Однажды Соболёк принёс к порогу Золотого Хоря груду искристых шкурок бобров и взял её замуж.
В первую брачную ночь Собольку приснился странный сон о битве под пронзёнными солнцем соснами. Проснувшись, он обвил длинной косой шею Золотого Хоря и сильно потянул… Наутро пришли братья Золотой и убили Первого Убийцу.
Судьба продолжала веселиться.
Они сошлись в кровавой сече, лишь один раз взглянув друг на друга поверх холодной стали.
Судьба продолжала…
Палач и жертва, инквизитор и ведьма, протестант и католик, Моцарт и Сальери, еврей и нацист…
Судьба смеялась.
И вот Соболёк идёт по остывшему асфальту города, который стоит на месте того леса, где он умер в первый раз. Тёмноволосую голову тревожат неясные образы прошлого (грядущего?). Одесную меряет шагами тротуар Золотой Хорь…
23.11.01
|
© Zella |