|
Я чудовищный человек. Я тигр, я лев, я – крокодил бездушный.
Я сноб, и снобизм мой размером с гору. Я имею полный шкаф белых фраков и розовых капотов.
Я несомненно ем маленьких детей в возрасте от 2 до 80 лет.
Вместо языка у меня тяжелый, но скорострельный арбалет. Стрелы смазаны неизвестно чем, вызывающим мучения и иногда смерть. Попадание ниже спины относится к особо опасным.
Я убиваю тех, кто мне не нравится, тем самым решая проблему перенаселения планеты.
Когда мир тонет в потоках алеющей лавы, я стою, пристукивая каблуком, поглаживая одного из моих котов и улыбаясь.
У меня два огромных крыла, которые я использую для украшения и устрашения.
Моя лошадь имеет шипастые копыта, коими пользуется с не меньшей виртуозностью, нежели китаец – палочками. Вместо трензеля она грызет зубами мироздание.
У меня свита чудовищных размеров, но ее нет, уже нет – потому что я ем маленьких детей и тех, кто мне не нравится, а где ж напастись тех, кто мне нравится?
Уши мои запечатаны золотом, глаза залиты свинцом. Я вижу и слышу все, и тем, кого я слышу, мало не кажется.
Те, кто любят меня – на самом деле запуганы или обмануты. Те, кто не любят – съедены. Слухи обо мне разносят ветры над опустевшими городами. Кто внемлет этим слухам и тем паче распускает – загадка, наука бессильна. Возможно, это мир корчится от моего в нем наличия.
Говорят, кто-то уцелел и прячется в руинах, и на заду у них полыхает несмываемое клеймо моего пинка. Застывшими лицами они напоминают зомби.
Возможно, у меня три головы – на этот счет мнения расходятся. Есть ли у меня чешуя – тоже до сих пор неясно, слухи разноречивы. Какого я цвета, непонятно совершенно, кто говорит – белого, кто говорит – черного, кто говорит – рыжий в черную полоску, кто говорит – черный в янтарную.
Мои принципы просты своим отсутствием, мои зубы прекрасны своим сиянием. Люди, увидевшие мои зубы, замирают, как кобры перед факиром, и идут за мной на край света.
Тщеславие мое велико как небо, гордыня больше вдвое. Люцифер проиграл по очкам во втором раунде и ушел плакать на границу эклиптики.
Достаточно с вас? И не говорите больше, что вас не предупреждали!
И дайте мне выспаться, наконец.
Он делает кукол сам и сам показывает представления. Он режет круглые головы, покатые руки, узкие кисти и стопы. Он шлифует дерево до блеска. Он пробивает запястья и локти насквозь, вставляет шурупы с петельками на конце, крепит бечеву, собирает сложные крестовины. Куклы лежат в сундуках и пялятся в крышку мертвыми глазами.
Он ладно скроен, лицо у него гладкое, чуть желтоватое, словно бы не нуждающееся в бритве. На руках, всегда обтянутых по запястью тугим манжетом рубашки, кожа такая же гладкая и желтоватая – а сами кисти подвижны и разболтаны. На его пальцы хочется смотреть, как на огонь. Он порывист в движениях и скуп в мимике.
Он все время на лету, то тут, то там, где-то проведет день, где-то неделю, а где-то месяц. Утром – детские спектакли, вечером – серьезные сказки для взрослых.
Дети обожают его – да ведь и много ли нужно ребенку? Смотрят, распахнув глазенки, приоткрывши рты, на зубах – полурастаявшая слюда леденца, в ладошке – скомканная салфетка, вздыхают, плачут, кричат «Волк!», когда из ноги волшебника высунется серая морда. Не шутка – понравиться детям. Матери забирают счастливчиков, и слезы на их щечках смешиваются с растаявшей карамелью.
Но наступает вечер, и приходят мужчины и женщины, сами не знающие, чего он не видали в глупых куклах. И он ставит лампы, светящие странным синеватым светом, и выходит, и ноги его крепко упираются в дощатый помост, удерживая легкое тело час, два, три, и белая рубашка кажется сине-черной, как грозовое небо, а лица не видно вовсе. Он вынимает кукол из сундуков, он смотрит в размалеванные лица, он встряхивает кистями рук и привычно подхватывает сложные крестовины.
Крашеное дерево, шитые тряпки, бечева, заставляющая плясать – деревянные болваны дышат его дыханием, и он задыхается; они говорят – то протяжно, то визгливо, то быстро, то степенно, то взревывая, то всхлипывая, и эти голоса во множестве – это его голос; они истекают кровью из ссохшихся деревянных жил – это его кровь; они плачут – и это сок его тела струится из осмыслившихся внезапно глаз.
И женщины забывают кастрюли и смрад, а мужчины – долги и труды, они смотрят, они слушают, они боятся вздохнуть. Вот прикрыла глаза кукла в разноцветном платье – и женщины зарделись. Вот она протянула ладонь другой кукле и склонила голову навстречу – и у женщин сдавило грудь, а мужчины встрепенулись, ощутив требовательно ноющие чресла. Крутится, пристукивая квадратным каблуком, марионетка, взмахивает пустой рукой – и женщины чувствуют вихрь в ушах и слышат ненавистную соперницу. И другая деревяшка, со слишком широкими плечами, в форменной одежде, делает шаг, ломает руки, простирает их – и мужчины истекают ядом любви и ревности и стискивают руки свих хозяюшек до синяков.
Никто, никто не помнит о кукловоде – там, у его колен, боль, слезы, радости, веселье – жизнь! И когда у куклы-отца погибнет кукла-сын, несчастный отец погрозит кулаком вверх, в синеву рубашки кукловода, и прокричит проклятья, и как всегда, не будет ни наказан, ни ободрен – промолчит небо, и никто не видит, что небо – это рубаха, а луна – узкое, желтоватое лицо в обрамлении темных волос. Верни, верни сына, будьте вы все прокляты! Нет ответа, нет надежды, мужчины стискивают зубы, ходят желваки.
Когда все расходятся, он складывает кукол – глаза их пусты, челюсти неподвижны, ни малейшие признаки дыхания не колеблют выструганную из полена грудь. Он аккуратен, он убирает светильники и реквизит, тщательно укладывает замысловатые крестовины и возвращается туда, где нашел ночлег – чтобы утром уйти или вновь собрать детей под открытым небом.
Однажды он сделал куклу бога, но не нашел ей роли и подарил местным ребятишкам.
Изредка он пьет; еще реже он болеет – и то, и другое обычно случается в полную луну. Утрачивая разум, он сидит за столом, стянув рубаху, и пот блестит на его желтоватых, гладких плечах. Глаза его синеют и теряют осмысленность, губы не минуты не лежат спокойно, дергаясь, как повешенный в петле. Он оборачивается к окну и вскидывает ладонь: «Ты!» – кричит он хрипло. – «Сколько у тебя рук?! Сколько рук?!» – и потрясает кулаком в пустоту.
Будь рядом внимательный наблюдатель, он бы, возможно, разглядел бы чуть выше запястий странные темные шрамы. Возможно, различил бы полотно рубахи и темные волосы, обрамившие бледное лицо, и темные столпы ног, и гибкие пальцы на крестовинах. Но некому видеть, и небо молчит.
Он носит их с собой постоянно. Не может оставить. Огромный такой кейс, тяжеленный, неудобный. Раньше был брезентовый чехол, но они мялись, он напрягся, взял какие-то переводы, не поспал месяцок, сделал кейс, теперь они не мнутся.
Он не может их оставить, говорит – ноет и зудит, если я далеко, в соседней комнате – еще куда ни шло, а вот в забегаловке в сортир сходить – это обычно уже фигушки, не получается, корячит, крутишься вокруг себя, пытаясь почесаться, одновременно пробираясь к столу обратно, смотрят странно вокруг. Так что он перестал в забегаловки ходить, даже на чужие, а раньше очень любил.
Он от них пытался избавиться, бросал, терпел сколько мог. Оставил чехол в такси – таксист попался малахольный, прикинь, нашел по имени заказчика и вернул лично. Он хотел денег предложить, тогда все только-только случилось, деньги еще были, и зудело не так сильно – потому только и смог оставить, да и за машиной не побежишь, можно потерпеть; но водила оказался совсем с приветом, денег не взял, и шагов по лестнице не было слышно, когда дверь захлопнулась.
Он принес их в химчистку, но там не взяли – сказали, не смогут отбелить, пятна странные, непонятного происхождения, растворителями нельзя, хлоркой тоже, чистите сами. Он пришел домой, лифт не работал, он еле затащил этот кейс, бросил в угол, пнул и заплакал.
Я говорю – а как же ты раньше-то? А раньше как-то проще было, они сами убирались под одежду, словно так и надо, и не мешали, и не тяжелые вроде были. А потом проснулся – а они валяются рядом, в пятнах каких-то, и обратно никак, и от них деться никак. Ну ты же сделал что-то, говорю, такие вещи просто так не случаются, подумай, говорю, вспомни, подумай. Я думал, говорит и не плачет уже даже, и кофе не пьет, болтает чашкой в воздухе, я не помню, я не знаю, я не делал ничего особенного. Ты что, пил накануне, спрашиваю, почему ты ничего не помнишь? Если бы я пил, говорит, я бы запомнил.
У него еще и аллергия на перья открылась вдруг – поди ж ты, всю жизнь не было, а тут на тебе, он чихает, как заведенный. Зато следы над лопатками перестали болеть год назад и почти не чешутся. Жаль только, что он не любит выходить из дома, почти все время лежит, и его широченные плечи постепенно начали съеживаться и опадать, так что если однажды они захотят вернуться на место, они этого места не найдут.
Беги, кролик.
Прижимая уши под низкими сводами, задыхаясь в запахе влажной земли, стесывая кожицу на неношеных подошвах. Вправо – влево – вперед. Беги, не оглядываясь, потому что туннель слишком узок, чтобы повернуть голову. Вычихивай земляные комки, моргай близоруко под осыпями, шарахайся от скользких земляных червей. Вздрагивай шкуркой, беги, куда ведет нора. Влево – вправо – вперед – тупик – назад – прямо – направо – вперед.
Земля гудит от шагов того, кто идет за тобой. О нем говорят, что он бежит, но это неправда – он идет, но идет очень быстро. Шаги его звучат всегда одинаково, поэтому ты не знаешь, далеко ли ему до тебя; но если бежать что есть сил, может быть, он нагонит тебя на день позже. Или на два. Или на час.
Это – Время.
Беги!
Беги во весь дух, ныряй в узкие проходы, выцарапывайся что есть сил, каждый раз с ужасом понимая, что наконец застрял навсегда и теперь остается лишь ждать, цедя воздух сквозь сдавленную грудь – и все-таки пролезая вперед или назад. Потягивай носом, уткнувшись в тупик, поворачивай вспять, беги мимо знакомых дыр и ответвлений, вот здесь справа – то письмо, там дальше – тот телефонный разговор, тут ты родился, там – размножился, а вот тут слева – мама, когда-то давно, так давно, что проход почти засыпало, и теперь не процарапаешься, лишь запах подразнит ноздри, и слезы навернутся на глаза, но у тебя нет времени – беги, пока силы не оставят тебя, и усталость не обнимет так крепко, что ты перестанешь слышать гул шагов. Тогда ты заснешь.
Тебе приснится голубое небо, и желтое солнце, и маленькие леса внизу, и шелест ароматного воздуха, и полет прекрасен, и шагов не слышно.
Но едва лишь усталость отступит на дюйм – гул шагов разбудит тебя. Беги, кролик, беги, если бежать быстро, можно немного убежать от времени – пока наконец усталость не обнимет тебя слишком крепко или чересчур узкий проход не стиснет тебя чуть плотней, чем обычно.
Тогда он догонит тебя.
Может быть, тогда ты увидишь небо.
|
© Tigra |